Апокалипсис Антона Перчика - Страница 28

— Стой. Не подходи к ней.

— Вы чего, дядь Семен? Я помочь хочу.

— Стоять, сказал! — рявкнул он и с силой отпихнул меня в сторону. Лицо у него было перекошено, на щеках выступили красные пятна. — В дом иди!

— Но…

— Я сказал, в дом. — Голос прямо лед, вот-вот треснет.

И тогда я понял. Я все сразу понял, и внутри заныло.

— Семееен, — опять закричала женщина.

— Я здесь, сейчас!

И я ничего не смог сделать. Я стоял и тупо смотрел, как он уходит. Я понимал, что он не вернется. Сейчас он подойдет к ней, и они вместе уйдут. Навсегда. Потому что она больная. Она заражена. Обречена. Зачем она вообще сюда пришла? Он же ей не нужен. Она ему нужна, а он ей нет. Дядя Семен нужен мне, он Соньке нужен. Как же мы без него?

Он уже был за воротами. Стоял и обнимал ее, гладил по лицу, целовал, обнимал снова. Только она ведь ничего этого не чувствовала. Что он, не видит? Может, ослеп?

— Дядь Семен! — Сонька опять выскочила на крыльцо. — Вы что?!

Он обернулся и посмотрел на меня. И улыбнулся своей бородой — совсем по-стариковски, виноватой, беспомощной улыбкой.

— Береги ее, — крикнул. — Теперь ты за всех. Ты один, понял?

Я понял. Я все понял, черт его побери! Он сейчас взял и смертный приговор озвучил. Всем нам.

Я кивнул. Он сразу отвернулся, обнял ее, и они пошли.

Они шли медленно, и он ни разу не обернулся. Ни разу. Даже когда Соня заплакала и стала звать его. А Клавдия все кричала:

— Семееенххх… Семеееенххх — механически, на одной ноте. И громко — как будто его не было рядом.

* * *

— А ты сам не был влюблен? Безумно не любил кого-нибудь? Хочешь, я расскажу, как это? Это словно трава, небо и воздух шепчут, касаясь друг друга, ты силишься обнять их, все это, ты так счастлив, что не можешь дышать, вокруг все теплое, живое, тебе хочется лечь на землю и катиться, катиться вдаль, впитывать все звуки и запахи — как калейдоскоп, чтобы все перемешивалось внутри — и любовь, и это счастье, и радость были всегда с тобой, а тело вопит, безмолвно вопит от восторга, пока ты думаешь о том, кого любишь…

Я слушал Соньку и думал, что вот ей же всего тринадцать. Откуда она может про это знать? Я не знаю, а она знает. И дядь Семен знает, знал. Он больше всего не смерти боялся, а одиночества. Поэтому он за ней ушел, за своей женой. А я бы не смог. Может, я какой-то ущербный? Если не способен так чувствовать?

— Что нам теперь делать? — спросила Соня.

Она просто взяла и озвучила мой собственный вопрос. Я не решался, а она вот спросила. У меня. Я сидел и чувствовал, как будто из-под ног у меня вырвали здоровенный кусок земли. Опору отобрали. Сижу на лавке, как на качелях, — подвешен в воздухе. Стабильность, маломальская уверенность в завтрашнем дне — все разом куда-то делось. Я как будто впервые увидел, что мир — вон он, там, и теперь мне заново придется учиться в нем жить. Самому. Какие-то такие чувства.

Я посмотрел на Вовку. Он жевал ногти. В глазах тоже один вопрос сплошняком. Они что, сговорились? Я откуда знаю, что нам делать? Я без понятия. Есть ли смысл что-то делать, а? И в чем смысл всего этого бреда вокруг? Может он в том, чтобы мы тут все разом помудрели и стали немного лучше? Раз так, то я уже помудрел! Алё!

— Я понял! Хватит! — заорал я в потолок.

Мысленно заорал. А вслух сказал:

— Откуда я знаю, — и раздраженно передернул плечами. — Ты что предлагаешь?

— Я? — испугался Вовка.

Все с ним понятно, с этим Вовой. От него толку ровно столько же, сколько от Сони. Если не меньше. Сонька, по крайней мере, не причитает по любому поводу, а этот даже на связь нормально выйти не может. Запинается на каждом слове — только эфир своим детским лепетом засоряет.

— Что ты умолк? Давай, продолжай в том же духе, — сказал я. Хотел внушительно сказать, как дядя Семен, а вышло зло.

— Я устал. Сейчас твоя очередь.

Я зыркнул на него.

— Ладно. — Вовка щелкнул тумблером рации. — Прием. Это говорит Владимир… говорит Владимир Юрьевич Скоробогатов. Вы слышите меня? Прием…

— Не части, Владимир Юрьевич, говори коротко и четко. — Я вздохнул.

Ни-че-го у нас не выйдет.

— Антон, что теперь с нами будет?

Она таращится на меня, как будто я волшебник. Минутку, сейчас я только палочкой взмахну, и случится чудо: из шляпы вылезет говорящий кролик, все зараженные переродятся в розовощеких младенцев, и сразу наступит мир. Я такие глаза у Игорька видел — в школе, когда подготовишек в актовом зале фотографировал. Они смотрели новогоднюю сказку, «Морозко» — вот такими же точно глазищами. Только ведь я никакой не волшебник и не актер театра юного зрителя. Я не представляю, как нам быть. Более того, даже не хочу себе это представлять. Завалиться бы сейчас в кровать по-нормальному и уснуть. И проснуться, когда уже все кончится. Вы поймите меня правильно, я не герой. Я не супер-хиро и не хочу ни за кого быть в ответе. Я так не умею, не привык, ясно? Почему вообще я? Я никому ничего не должен.

— С нами все хорошо будет, — сказал я чужим голосом. Спокойным и уверенным. У меня, как ни странно, даже получилось.

— Правда? — спросила Соня.

— Честное пионерское. Как там шарф?

— Почти довязала. — Она тут же сунула мне его под нос. Узловатая коричневая гусеница. — Я дядь Семена свитер распустила, он разрешил. Несколько рядков осталось.

— Молодец, — похвалил я. — Мама научила?

— Брат. У него здорово получалось. — Сонька сразу помрачнела.

— Слушай, а тебе это… волосы не жалко? — спросил я первое, что пришло на ум. Просто ее отвлечь надо было.

— А, не жалко! Ты же сам видел: не волосы, а взрыв на макаронной фабрике какой-то.