Апокалипсис Антона Перчика - Страница 22

— Ну вперед и с песней. Тебя разве кто-то останавливает?

Он преспокойно наворачивал свою кашу. Соня, между прочим, тоже — аж за ушами у них трещало. Селяне. А может, он этот — экстремал? Может, ему реально нравится тусить тут среди мутантов? Черт его знает… Чужая душа — потемки.

— Соня сказала, вы авиаинженер вроде бы. Мы бы могли вместе… Я бы, может, как-то помог. Я просто думаю, что сидеть здесь и ничего не делать — это как-то неконструктивно. Надо что-то предпринять.

— Ты все, закончил? Отличная речь, — он опять ухмыльнулся. — А теперь послушай. Во-первых, возвращаться в госпиталь очень опасно. Ты сам видел, что там сейчас творится на дороге. А во-вторых, в полевых условиях вертолет не подлежит ремонту. Я был там три дня назад, все проверил. Оба двигателя вышли из строя, неисправен главный редуктор. Верхний крепеж лопастей полетел. Так что твой план, увы, отпадает. Есть еще какие-нибудь идеи? Подумай.

Блин, это квест, что ли? Типа «Убей уродов четырьмя разными способами и выберись из ловушки, используя силу мысли»?

— Может, попробовать пешком выбираться? — Не знаю, зачем я вообще это сказал. Сам прекрасно понимал, чем эта прогулка может обернуться.

Я покачал головой. Он смотрел на меня как-то с сожалением. С разочарованием даже. На меня так отец все время смотрит. Раньше смотрел.

— Есть у меня одна мыслишка, но… Не знаю — опасно очень. — Колокольцев вытер бороду полотенцем и закурил.

— Какая мыслишка?

— В сельской управе — она от нас через четыре дома — есть переносная радиостанция. Можно попробовать выйти на связь. Девятый канал должен работать, аварийный — это служба спасения.

— Так что же вы молчали? — Я аж подпрыгнул там у него за столом. — Это наш шанс! Можно сказать, единственный!

— В управе полным-полно зараженных. Они там кишмя кишат, — дядя Семен теперь в окно смотрел, через приоткрытую ставню. — В здании сначала базировались военные — это в первые еще дни. А потом, как в госпитале мест перестало хватать, там оборудовали очередной изолятор. Последнюю партию больных перед началом эвакуации туда перевезли. Думали, временно. Их по кабинетам распределяли, группами по десять человек — стелили прямо на полу. Но серьезных мер безопасности принято на самом деле не было. Так — окна-двери наспех потом заколотили до лучших времен. А сейчас кто их знает, выбрались они, нет? По ночам их слышно, смеются. Мне их смех — что острый нож к горлу, слышал когда-нибудь? Я каждую ночь теперь слушаю. Тех, которые в лесу днюют, туда как магнитом тянет, когда стемнеет.

— Значит, надо днем туда идти. Надо попробовать! Если вместе пойдем, для подстраховки, в смысле, вы и я…

— Ты мою ногу видел? Я инвалид. Вторая группа, после ранения. Двадцать два года с минным осколком в голени — и ничего, живу как-то. Работаю. Только бегать не умею.

Прям как мой прадед.

— Я понял вас. Я один пойду. Сегодня. Сейчас.

У меня это само вырвалось. Сказал, а потом подумал: какого черта? С чего я перед ним геройствую? Но я не геройствовал. Я реально трусил — у меня ноги под столом прыгали. Я в коленки вцепился — аж костяшки на руках побелели, а они прыгают все равно.

Но у меня не было другого выхода. Серьезно. А сгинуть в этой дыре, даже не попытавшись спасти собственную шкуру — это как-то стремно.

А он удивился, Колокольцев. Вижу, что не ожидал, но вида не показывает.

— Возьмешь мое охотничье ружье, — говорит. — Стрелять хоть умеешь?

— Нет. И потом зачем мне ружье? Их разве можно убить?

— А то, — дядь Семен хмыкнул. — Газом. Либо прицельным выстрелом в голову. Или что там у них. Сонь, ты куда пропала?

— Я здесь, — быстро откликнулась она из глубины дома.

— Что-то мне ее голос не нравится, — сказал я. — Пойду посмотрю.

Рация. Нет, можно, конечно, попробовать. Нужно даже. И потом, даже если я один пойду, чего такого? В конце концов, не в первый раз я с ними сталкиваюсь — проносило же. Это пока…

Я зашел в комнату — в спальню дяди Семена. В углу горела свечка. Соня сидела на кровати, ко мне спиной. У нее в руках была видеокамера. С виду старая, кажется, еще пленочная. Она ее прямо перед собой держала, почти у самого лица. И говорила — негромко, быстро, словно куда-то торопилась.

— …я тебя очень люблю. Больше всех на свете. Даже когда папа был жив и Сережка, все равно. Знаю, это ужасно звучит, но раз правда. Ты самый родной у меня человек. Помнишь, как мы в тот раз в Москву ездили? В зоопарк. Тебе тогда больше всего фламинго понравились. Я еще спросила, почему они розовыми называются, раз на самом деле оранжевые. А ты сказала, что у них диета, их кормят свежей морковкой, поэтому. И еще обезьяны, помнишь? У них попы были красные под хвостами. Я их увидела и заплакала. Ты решила, что я обезьян испугалась. А я думала, что они умирают, раз у них попы такие — простыли и умирают теперь. Я стала с себя рейтузы стягивать, чтобы одеть обезьян потеплее. Ты же говорила, что попу надо держать в тепле. — Соня шмыгнула носом. Помолчала. — Я тебя обязательно найду. Я тебе обещаю. Мы скоро будем вместе, ладно, мам?

* * *

Когда я вышел, было еще светло — я чуть там не ослеп. Все привыкнуть не могу: в доме темень, а на улице еще день. Или уже. Ружье болталось на спине, как абсолютно неуместная, ненужная мне штуковина. Обезьяна с ружьем. Дядь Семен все мне показал-рассказал: как целиться, стрелять. Но одно — показать, а применить на деле — совсем же другое. Ружье — это ведь не просто кусок металла. Это выбор. В зависимости от того, во что или в кого целишься, этот выбор может изменить всю твою дальнейшую жизнь. Тебя самого — в долю секунды. Но я-то знал, уверен был, что, даже если приспичит, все равно не выстрелю. Не смогу просто. Я и в детстве, когда пацаны из рогаток по голубям молотили, сбегал. Не мог смотреть на это, шифровался в подъезде.